Когда Виталик, воспользовавшись тем, что я задремал, отнес мои новые брюки в море и долго их там топтал, я поднял его на руки и слепка отшлепал по жирной попке. Марина перестала с нами здороваться. Это бы слава богу, Но тем же вечером она пошла к хозяйке и заявила, что Люда стащила из холодильника ее масло. Хозяйка ей не поверила. Это была простая и суровая женщина, которую лишь слегка подпортили легкие и большие летние заработки. Хозяйка сказала Марине, что не верит, и даже посоветовала подыскать другое жилье. Марина распсиховалась. Я сидел вечером на скамеечке с мужчинами. Там мы обычно курили перед сном. Марина, проходя мимо, прошипела: «Твоей так называемой жене в старые времена на плече бы выжгли лилию!» Я ничего не ответил, только подавился дымом.
На следующий день Марина привела милиционера. Не знаю, как уж она догадалась, что мы не расписаны, но догадалась. Впрочем, все догадывались. Наверное, у нас был слишком отрешенный вид. Догадывались все, но милиционера привела Марина. Это был молоденький сержант. Он мялся перед хозяйкой, Марина стояла за его спиной, как прокурор. Хозяйка, бледная от ярости, пригласила сыщика к себе в комнату. Туда Марину не пустили. Вскоре милиционер ушел. Хозяйка мне сказала, что придется добавить червонец.
Люды эта история словно бы и не коснулась. Правда, когда пришел милиционер, она начала было укладывать вещички в чемодан, но лишь гроза миновала, тут же обо всем забыла. Про Марину с улыбкой заметила, что той лечиться надо. Я поинтересовался, что значит лилия на плече. Люда не знала… Посоветовала спросить у самой мамаши жирного парня. Я спрашивать не стал. Когда мы случайно сталкивались с Мариной во дворе, она так и ошпаривала меня глазами. У нее были красивые глаза, цвета фасоли. До этого мы, уходя на пляж, не запирали дверь в свою комнату, а теперь стали запирать. Я не хотел запирать, думал, хозяйка может принять на свой счет и обидеться. Но Люда запирала дверь. Она опасалась, что Марина подошлет сынулю и тот изуродует ее французские туфли. Люда очень любила свои туфли, при мне ни разу их не надевала, но часто доставала из чемодана и любовалась. Туфли ей обошлись в восемь червонцев. Мы раза три ходили ужинать в ресторан, но и туда она туфли не надевала, она их берегла. Я дал себе клятву, что подарю ей какую-нибудь хорошую и дорогую вещь в Москве.
— В ресторане кормили шикарно. Подавали цыплят, каких мне и в Москве не приходилось пробовать. Их привозили живыми из совхоза. Цыплята истекали свежим соком и таяли во рту. Стоили они всего рубль двадцать порция. Один раз мы съели но три порции сразу. По три цыпленка. И выпили две бутылки «Цинандали», холодного как лед. В этот вечер к Люде привязался странный тип в кожаном пиджаке. Она не пошла, потому что у нее пальцы были в цыпленке. Он пригласил ее второй и третий раз, и она пошла. После танца тип сел к нам за стол без приглашения. Он вроде и не очень пьяный был. Но очень дурной. Я ему налил стакан вина. Он выпил, назвался Анатолием из Караганды и сообщил, что всю жизнь мечтал встретить такую девушку, как Люда. Он это так, между прочим сообщил и сразу начал рассказывать о себе. Со мной это не первый случай, когда подсаживался незнакомый человек и начинал исповедоваться. Но одно дело, если ты один или с корешем, а совсем другое, если ты с девушкой. Пиджак этот рассказывал про себя, что он убийца и вор. Сказал, ему грозит электрический стул, если его обнаружат. Но это незнакомец тоже рассказал между прочим. Главное в его жизни, сказал он, это любовь к людям. Особенно к девушкам, похожим на Люду. Люда хохотала, пьяная от вина и южного вечера. Ей нравилось разговаривать и танцевать с таким необыкновенным человеком. А я уже подумывал, не врезать ли необнаруженному убийце по кумполу бутылкой «Цинандали». Но тут Пиджак рассмеялся и все переиначил. Сказал, что шутит. На самом деле он актер карагандинского театра и готовит роль для какой-то пьесы, где будет играть перевертыша. Я заметил, что, на мой взгляд, ему нечего и играть, а надо просто оставаться на сцене самим собой, и все будет отлично. Анатолий возразил, что насчет Люды он не врал. Он действительно влюбился и говорит об этом без чувства ложного стыда. Сказал, что понимает безнадежность своей любви, и все-таки счастлив встретить в Николаевке девушку своей мечты. Он пригласил Люду танцевать, и она опять пошла. Я наблюдал, как она изгибается в танце, как откидывает волосы и открывает в улыбке сияющие влажные зубы. Убийца-актер галантно обнимал ее за талию, не тискал, не хамил. Мне не к чему было придраться. Но все же я сказал ему пару теплых слов, когда Людмила слиняла в туалет. Спросил его: «Чего ты, собственно, привязался к нам, Толик? Тебя разве приглашали?» Он заверил, что не думает ни о чем таком и очень благодарен нам за чудесный вечер. Ох, не люблю я такую породу. Скользкий это был тип. Его вроде и бить не за что, а хочется.
Когда это желание стало во мне невыносимым, я позвал Люду домой. Она послушно поднялась, и мы отчалили. Она с ним попрощалась так, как будто собиралась встречаться ежедневно. Я ей сказал об этом еще по дороге. Мы начали цапаться еще по дороге домой, когда шли через поле. Но настоящий скандал разгорелся дома. Я спросил ядовито:
— Что, Людочка, никак, он тебе приглянулся?
— Приглянулся. Интересный и несчастный человек.
— Ах вот как — несчастный. В кожаном пиджаке — и несчастный. Так ты бы его пожалела. Чего же ты растерялась? Пожалела бы!
— Не смей разговаривать со мной в таком тоне!
— Тебе мой тон не нравится! А мне не нравится, что ты вешаешься на шею каждому встречному. Ты ведешь себя как шлюха. Что ты о себе возомнила, Людка? Ты кто такая?
— Замолчи!
Но я уже разошелся. У меня был визгливый голос. Никогда прежде не разговаривал таким голосом. Я визжал как недорезанный. Наверное, на весь дом было слышно. Наверное, Марина от радости икала. Я обвинял подругу во всех смертных грехах, обзывал ее по-всякому. Постепенно и она перешла на крик. Посерела от моих оскорблений и металась от печки к кровати, как загнанный зверек.
— Никто не будет на мне ездить и мне приказывать! — вопила она. — Хватит! Ни ты, ни кто другой. И уж во всяком случае не ты! Ты мне не муж. Ты грубый и злобный человек. Хорошо, что я это вовремя поняла.
Минут пятнадцать мы оскорбляли друг друга и здорово с непривычки утомились. Под завязку я спросил:
— Значит, ты собираешься с ним спать?
И Люда ответила уже спокойно:
— Не беспокойся, случая не упущу!
Вот тут я и отвесил ей оплеуху. Она перекувырнулась и шмякнулась у печки. А может, мне это показалось. Может быть, она тихонько осела на пол у моих ног. Не издала ни звука. Внимательно и настороженно смотрела на меня снизу. Потом медленно, неловко встала и вышла из комнаты. В тот же миг я начал задыхаться. Мне не хватало воздуху. Что-то сразу накопилось в груди, тяжелое, как плита. Я широко зевал и задыхался… И впервые в жизни у меня заболело сердце. Какая-то тоненькая струна в нем лопнула, и тело до пяток прошила игольчатая боль. Я лег на спину и закрыл глаза. Долго не мог отдышаться. Понимал, что потерял Люду. Она не из тех, кто прощает. Наша связь оказалась непрочной. Несмотря на то что я задыхался, ум мой был ясен. Я придумывал тысячу оправданий себе, но ни одно из них не годилось для Люды. Ее уже обижали в жизни. Ее уже били. Она не простит. Да и не надо прощать, раз уж так вышло. Скажу все до конца. Я ничуть не жалел, что ее ударил. Пальцы на правой руке подрагивали от возбуждения. Я представлял ее и его и все никак не мог глотнуть достаточно воздуху, чтобы он проник в легкие. Потом уснул. Разбудила меня Люда. Она пришла около двух часов ночи, почему-то в мокрой юбке и с букетом тюльпанов. Поставила цветы в кувшин, из которого мы пили молоко, сказала:
— Ладно, Миша, не будем портить себе отпуск из-за ерунды. Давай все забудем, как будто ничего не было.
Я по ее глазам видел, что она ничего не забудет.
Потом, в оставшиеся дни, было еще много такого, что мне трудно описать, потому что я не писатель. Было море и солнце, было много смеха и доверчивых признаний, были свежие утра с прозрачным солнцем и ледяное вино. Ой, да что там говорить. Лучше лета у меня не было и не будет. Только с того самого вечера, когда я ее ударил, над всем нашим счастьем повисла ужасная тень. Казалось, что стоит резко оглянуться, и я увижу оскаленную пасть неведомого чудовища, готового проглотить нас обоих…
Саня сказал:
— Как-то ты изменился, старик. Как-то ты похужел. Может, тебя дома не кормят?
Кудряш, конечно, вмешался со своей природной мудростью:
— Из-за бабы он бесится, ты что, не видишь?
— Неужели из-за Людки? А, Мишель?
Я смотрел на них как на дикарей. Они и были дикарями. И я был дикарем, пока не влюбился. Дикарем легко жить. Никаких особенных забот. Никаких переживаний. Вое живы, здоровы — и слава богу. Любовь, конечно, очеловечивает. Когда меня любовь очеловечила, я стал страдать невыносимо. Я растерялся в окружающем мире. Не знал, что предпринять. Думал я только о Люде, а всех остальных людей, близких и знакомых, узнавал с усилием. Каждый раз напрягал память, чтобы узнать. Далее родителей узнавал с трудом.
